***
В записи под шильдиком «Изкаинье» выдано было, «справкой», следующее из значимого для меня: быть или казаться и есть главный вопрос Гамлета нашего времени.
Эпоха Фауста минула, потому – новый человек, с его самообманом «сказочной были» изжил себя, кажущееся поблёкло и осыпалось. Настала эпоха Гамлета, человека, ищущего быть.
О чём это? О нравственности, о «праве на бесчестье», о «буржуазности». О том, что «Гамлету» придётся, рано или поздно, вступить в неравный поединок с «Фаустом», выданном, волею Гёте, Богом Сатане на испытание, да и во всё дление трагедии казавшемся – казавшемся себе и прочим. Прочие – не только персонажи, но и читатели.
Не «доказательством» предложенной формулы, но, скорее, иллюстрацией к ней выведу известного фаустианца эпохи «образования нового человека», Наркома Света.
А.Луначарский, в статье «Вольфганг Гёте» (1932 год): «Я не смогу забыть впечатления изумительного уюта, которое я получил при посещении дома Гёте во Франкфурте. Ещё до сих пор от этих комнат, окон, обстановки веет довольством, какой-то закругленной законченностью, где ничто не говорит об избытке и роскоши, но нет никаких следов или намёков на бедность, где перед нами предстает именно буржуазная домовитость крепкого среднего буржуа, патриция по месту, которое он занимает в городе, но ничем не напоминающая алчного беспокойства крупного капитала и его безвкусную роскошь парвеню».
Вероятно, Нарком Света описывает свои впечатления от поездки в Германию в 1930 году. «Стул» Гёте (см.: Стул Ван Гога и Кресло Гогена, именно с прописью) кажется пролетарскому светоносцу чем-то своим, эстетически, корпоративно-кластерно и чуть не классово родственным, и светоносец искренне желает, чтоб он и «нам» показался так же. «Алчный крупный капитал» и «безвкусицу парвеню» – за борт, но «домовитость крепкого среднего буржуа», этого вдруг «самообразовавшегося нового человека», признаём: Признаём тебя, Стул, принимаем и приветствуем звоном щита. И меча, разумеется.
И не один нарком приветствия слал в адрес гениального певца вавилонского домостроения. Если почитать тексты с описаниями быта новой «советской» элиты – как раз в тридцатые годы, можно без труда различить набор именно этих «стульев», «Гамбсовский гарнитур», во всём его заново расцветшем довольстве. Разве инвентаризационные бирки в нужных местах поблескивают, так то для порядку: «каждому – своё, из народного».
Известно – на элиту, на лучших людей следовало равняться, но и помнить при том, что лучшими должны стать все и сплошь, рано или поздно; равенство в лучшести – апогея идеологической сказки. По легенде, как раз в ту пору Луначарский вбросил в творческие массы (а через них и во всё прочее околокультурное пространство) своё пророчество о том, что «скоро каждый человек в стране достигнет уровня Гёте». Привстанет на приступочку, вскакнёт на табурет, и достигнет высоты роста настоящего нового человека, которому сам чорт не брат, но средство производства. (Есть же там, в аду, фабрики для производства железных крючьев, по не пустой фантазии Фёдора Павловича Карамазова.)
***
В 1932 году Страна Советов преторжественнейше и с трудно теперь вообразимым размахом отмечала 100-летие со дня смерти Гёте. Заседания и чтения, доклады и рефераты, газетные передовицы и «культурные» полосы, дворцы столицы и райклубы «в рококо». Фантасмагория «бессмертия». Корней Чуковский вспоминал: «Одна комсомолка спросила: И что это за Гёте такое?» Что ж, не иначе у комсомолки, как прописано, по Маяковскому, «гвоздь в сапоге кошмарней, чем фантазия у Гёте». Пробрать её по комсомольской линии! Ведь загодя, ещё в 1931-м, вождь народов собственноручно начертал на книжке Горького про «девушку и смерть»: «Эта штука посильнее “Фауста” Гёте».
Луначарский, точно оправдываясь за недавнее своё умиление «буржуазной домовитостью крепкого среднего буржуа», сочиняет статью, в которой Гёте – «буржуазный гений… перед судом пролетариата»: «Развитие капитализма в XVII, XVIII и в начале XIX века, подъем буржуазии, вторжение этого нового класса на всемирную историческую арену с явным стремлением взять власть в свои руки вызвали ряд явлений не только экономического и политического характера, но и характера культурно-идеологического».
«Суд» постановил: Гёте, новый человек, культурно-идеологически – свой, наш. Равно и его Фауст, и вся бесовская рать, снёсшая к чертям собачачьим аркадию устаревших Филемона и Бавкиды в их «вишневом саду». Однако немой вопрос о буржуазности подвис. Подвис. Если не массы комсомольцев с комсомолками, то партийная культурно-начитанная в основоположниках элита помнила Энгельсово:
«Гёте то колоссально велик, то мелочен, то это непокорный, насмешливый, презирающий мир гений, то осторожный, всем довольный, узкий филистер.* И Гёте был не в силах победить немецкое убожество; напротив, оно побеждает его; и эта победа убожества (misère) над величайшим немцем является лучшим доказательством того, что “изнутри” его вообще нельзя победить».
Вот здесь-то, в Энгельсовой правде, и сидит главный, по мне, вопрос текущего: а в силах ли «Гамлет» победить непобедимого «Фауста». Нравственно победить. Вот ведь – целый Советский Союз, со всем своим аппаратом, с догматами уголовного и морального кодексов, во всём цвете «популярной механики» рыцарского ордена – не справился.
Куда Гамлету!
Открытейший из открытых вопросов.
*Филистер – самодовольный мещанин, «буржуазно домовитый крепкий средний буржуа»; масло масляное, конечно, да и хоть стихи сочиняй про идеального, только что – исторически – наново образованного человека. Беда – наш филистер стихов-то и не любит.
