Её, между прочим, замечательно хорошо видно из окна застрявшего на станции Дно вагона, из купе, занятого на веки вечные одним из организаторов Февральского переворота, впоследствии деятельным «белогвардейцем» Василием Шульгиным.
Вот что, в частности, различает в прихлынувшей тьме просветления глаз Полифема: «С первого же мгновения … отвращение залило мою душу, и с тех пор не оставляло меня во всю длительность “великой” русской революции. Бесконечная струя человеческого водопровода бросала в Думу всё новые и новые лица… Но сколько их ни было – у всех было одно лицо: гнусно-животно-тупое или гнусно-дьявольски-злобное… Боже, как это было гадко!… Так гадко, что, стиснув зубы, я чувствовал в себе одно тоскующее, бессильное и потому ещё более злобное бешенство… Пулемётов! Пулемётов – вот чего мне хотелось. Ибо я чувствовал, что только язык пулемётов доступен уличной толпе и что только он, свинец, может загнать обратно в его берлогу вырвавшегося на свободу страшного зверя… Увы – этот зверь был… его величество русский народ…»
Эхо эха: его величество русский на… род… род… рот…
А ведь так болел, так болел…
(Это я – о г-не Шульгине, а с ним и об иных теперешних болетелях. Не обо всех скопом – об иных.)
