Прочёл и сияю:

«Плодовитейший баснописец и теоретик басенного жанра Д.И. Хвостов разграничивал басню (“притчу”) и сказку так: “Притча есть наставление (moralité), извлекаемое из повести о приключениях животных, птиц, рыб, насекомых, дерев и всех бессловесных существ, и <...> подобием своим делает гнусным порок и возвеличивает добродетель <...> Сказка описывает приключения людей. <...> Сказка представляет нравоучение свое прямым лицем, не растворяя оного красками иносказания”. В свете этой теории “Лебедь, Щука и Рак” Крылова – басня, а его же “Демьянова уха” – сказка. Нынешнему читателю такие нюансы могут показаться несущественными и чересчур схоластическими (басня и сказка воспринимаются как разновидности одного дидактического жанра); читателем начала XIX века они ощущались более отчетливо». - О.Проскурин. Литературные скандалы пушкинской эпохи. М., 2000. С. 192-193.

Cиятельность во мне возникла не с ловли «нюансов восприятия», теряемых во времени, - это дело натуральное. Кто знает о сказочно развесёлой фигуре графа Дмитрия Иваныча Хвостова, тому, думаю, с первой строки стало не по себе: сиятельный граф-графоман, и вдруг – «теоретик басенного жанра», таким уморительно суриозным тоном! Тем, кто пока не знает об этой знаковой фигуре русской литературы золотой поры XIX века (я не оговорился: такой графоман – знаков и значащ), приведу парочку образцов графского творчества, с тем, чтобы перескочить к насущному, сиюминутному, вот:

                               
                                    МУЖИК И БЛОХА

                   Мы от кичливости, нередко и от лени,

                   Возносим к небесам бессмысленные пени:

                         Как будто с нас

                         Бог всякий час

                         Спускать не должен глаз.

                   Он будто пестун наш. Коль так, так где ж свобода?

                   Вопль мужика-глупца летел небес до свода.

                   О чем кричал мужик? Блоха

                         Его кусала.

                         Она как зверь лиха

                         И кровь сосала.

                   Он челобитствовал о том лишь у небес,

                   Чтобы управился с блохою Геркулес

                   Или чтоб на нее свой гром пустил Зевес.

                   Мужик! Не умничай - таскайся за сохою

                   И небу не скучай блохою.

                             ГОРА В РОДАХ

                    Гора беременна кричала

                    И о своих родах всем уши прожужжала.

                    Бежит со всех сторон народ,

                                Разиня рот,

                         Кричит: "Гора презнатного ребенка

                    На свет произведет, - не меньше как левёнка,

                    Иль тигра, иль слона".

                    Все час ее стрегут.

                    Пииты на стихах уже ребенку лгут.

                    Но час приспел: гора-княгиня разрешилась,

                         Вселенна изумилась.

                    То, помню, имянно в полночну было тишь.

                         Гора родила - мышь.

А теперь – что напомнило о графе. Наконец-то удалось прикупить очередной выпуск альманаха «Достоевский и мировая культура», нумер 25-ый, с пафосным восклицанием редактора во вступительной статье: «Можно без всякого преувеличения сказать, что нынешний юбилейный (25-й!) номер альманаха – один из лучших за все годы выпуска». О, конечно: «Гора беременна кричала // И о своих родах всем уши прожужжала» – Хвостовское, хвастовато-хвостоватое, вату в уши пора вкладывать.

Читаю – первая, открывающая альманах работа с известной фамилией: «Сергей Хоружий. “Братья Карамазовы” в призме исихастской антропологии», - и всё, с заголовка, таким уморительно суриозным тоном! Откуда «призма» взялась? Откуда в романе «исихазм»? А вот: «Русское исихастское возрождение развивалось по Достоевскому» (стр. 35-36). Это философское и историческое наблюдение тут же отозвалось во мне "лёвизной" Хвостовской строчки «Гора презнатного ребенка на свет произведет, - не меньше как левёнка». Г-н Хоружий не обманул, он выявил в «Братьях» «антропокосмос» и, не отходя от кассы, классифицировал его, обозначил некий «порядок» на полках рассудочного восприятия художественного текста. В «порядке» обнаружились следующие, рассованные по пробиркам гомункулы: «Рассказчик», «Семейка», «Старцы», «Праведники», «Мальчики», «Женщины», «Униженные и оскорбленные», «Не наши», «Фантомные голоса» и «Объектные персонажи».

Особенный восторг вызвали две философские пробирки: «Праведники» и «Фантомные голоса». Осторожно вскрываю первую: «Праведники: фигуры, крайне характерные для русской литературы и для Достоевского, в частности. В романе их представляют два персонажа из жития Зосимы: Маркел, брат его, и Михаил, он же Таинственный посетитель...» (стр. 26).

На Таинственном посетителе «исихастская антропология» г-на Хоружего издала неприличный звук: нераскаянный убийца Михаил, он же Таинственный посетитель, оказался, по Хоружему, «праведником», причём, следует понимать, главным на весь роман праведником-исихастом, ведь он тринадцать лет провёл в молчании, тая совершонное убийство. Учитесь, монашествующие-афонствующие!

Вскрываю другую пробирку – ту, что с «Фантомными голосами»: «Фантомные голоса – искушения Ивана: Смердяков, Черт. Голос Смердякова помещен сюда мною оттого, что этот голос, как и у Черта, лишь одно из порождений, проекций голоса Ивана. Вне связи с Иваном Смердяков был бы безголосым: свое преступление, дающее ему полноправный голос, диалогическую позицию, он совершает с голоса Ивана...» (стр. 27).

Ну, - вздохнул, - теперь-то ясно, наконец, с романной иерихонской трубой, убившей Фёдора Павловича одним только разеванием рта. Тут же припомнилась картинка из старинного синема «Фантомас» (всё ж тут «фантомно»): сидит ни о чём не подозревающая жертва, слышит телефонный ринг-ринг, снимает трубку, откуда доносится: «Через пять минут вас посетит Фантомас, хе-хе»; жертва недоумевает, но недоумение тут же разрешается: из-за спинки дивана выскакивает чорная рука в чорной перчатке с чорной дубинкой и по-чорному лупит жертву в темя. Аут, смена кадра, Rock'n'roll Lullaby.

… Философия синтетическая наука, об этом казусе я где-то читывал, где – вспоминать не стану, на истинности утверждения тоже не затопчусь, но помню, что г-н Хоружий известен будто бы как философ, и его много хвалят.  Нынешний его труд, вне всяких сомнений, и шедеврален, и эпохален самой постановкой темы о Достоевском «в призме исихастской антропологии», и тема эта, полагаю, предвещена была великим предшественником г-на Хоружего графом Хвостовым («Хе-Хе» это вам не хе-хе) в притче-басне (я так и не разобрался в теории жанра) «Ворона и сыр». В этой:

 
                                ВОРОНА И СЫР

                           
                                   притча

                       Однажды после пира

                    Ворона унесла остаток малый сыра,

                    С добычею в губах не медля на кусток

                       Ореховый присела.

                       Лисица к сыру подоспела

                       И лесть, как водится, запела

                    (Насильно взять нельзя): "Я чаю, голосок

                    Приятен у тебя и нежен и высок".

                    Ворона глупая от радости мечтала,

                       Что Каталани стала,

                     И пасть разинула - упал кусок,

                    Который подхватя, коварная лисица

                    Сказала напрямки: "Не верь хвале, сестрица

                       Ворону хвалит мир,

                    Когда у ней случится сыр".

Обожаю теоретиков литературы и ничем не выводимую в них преемственность. Одного им не достаёт: полного и окончательного следования традиции исихазма, ведь сказано: «Мужик, не умничай – таскайся за сохою // И небу не скучай блохою».

Необходимое примечание: цитация г-на Хоружего производилась по изданию: «Достоевский и мировая культура». Альманах. № 25. М., 2009. Главный редактор К.А. Степанян. Редакционный совет: Н.Т. Ашимбаева, В.И. Богданова, В.А. Викторович, А.Г. Гачева, В.Н. Захаров, Т.А. Касаткина, Л.И. Сараскина, БН. Тихомиров, Г.К. Щенников.

Слава героям! Объявляется минута молчания, а Ликушин пока почитает эту книженцию дальше, дальше, дальше...