И директор, расчувствовавшись на этих словах, выходил пред мой диван то ли Гоголем в коке над канареечного цвета фрачной парой, то ли большой лампой под красным пузатым абажуром, освещая собою таящиеся в сумерках углы (электричества ещё не было тогда), и сильно пахли гиацинты, стоявшие в жардиньерке у окна, и капустные пирожки то превращались в липкие леденцы в образе снегирей со скрипицами, то маршировали строем гвардейских секунд-маиоров под каскетками лимонных долек с свечными пламешками плюмажей. И я милостиво жаловал директора фельдмаршалом и фельцехмейстером моего Кастелянства, и оборачивался смарагдовою звездой в подшитых по среднезимному износу валенках, и лез на высокую, в три моих, Кастеляновых, роста жаркую печку, и снова засыпал – сладко-пресладко, и во сне моём тихеньким долгим бубенцом прозвякивалось чудное чьё-то, мурлычливое имя:
- Мар-кес, Мар-кес, Мар-кес…
