Мне кажется, что если в первом тезисе Достоевский безусловно прав, то в том, что касается избирательной жалости (к злодею или к жертве его), он ошибается. У нас или всех жалеют (и себя в первую голову), или всех презирают (за исключением себя и себе подобных).
Что до проблемы злодея-убийцы и вынужденности его преступления, тут современнику нашему ближе, как представляется, не русский человек XIX века Достоевский, а француз века ХХ, Альбер Камю:
«Есть преступления, внушенные страстью, и преступления, продиктованные бесстрастной логикой. Чтобы различить их, уголовный кодекс пользуется удобства ради таким понятием, как “предумышленность”. Мы живем в эпоху мастерски выполненных преступных замыслов. Современные правонарушители давно уже не те наивные дети, которые, умоляя простить их, ссылались на овладевшую ими страсть. Это люди зрелого ума, и неопровержимым оправданием служит им философия, благодаря которой даже убийца оказывается в роли судьи. <...> с того часа, когда по недостатку темперамента преступник прибегает к помощи философской доктрины, с того часа, когда преступление само себя обосновывает, оно, пользуясь всевозможными силлогизмами, распространяется так же, как сама мысль. Раньше злодеяние было одиноким, словно крик, а теперь оно столь же универсально, как наука. Еще вчера преследуемое по суду, сегодня преступление стало законом». - А.Камю. Бунтующий человек // А. Камю. Бунтующий человек. Философия. Политика. Искусство. М., 1990. С. 120.
Если наука «любит» человечество, а она, по определению, обязана «любить», тогда не «среда» определяет и создает и выявляет злодея, но сам злодей созидает ту среду, которая есть закон и общее правило его жизни, и убийство тем самым стало не только нормой, но долгом и обязанностью всякого цивилизованного человека.
Если кто, ужаснувшись, спросит меня, где я увидел такие ужасы, чтобы иметь право подобное говорить, я укажу на страну бывших святых и бывших чудес Европу, где преступление эвтаназии обосновывается силлогизмами «гуманности», а преступление убийства животных в зоопарках, совершаемые на глазах наивной публики, обосновывается именно и только «наукой». (Не говорю уже об известных военных предприятиях Европейских и Американских человеколюбцев последнего нашего времени, обусловленных и оправдываемых «борьбой за демократию во всём мiре» и «общечеловеческими ценностями», которые и есть универсальный «закон».)
Старик Достоевский мог сколько угодно ужасаться ломовым мужичком, до смерти засекающим свою клячу, но не имел при том возможности упрекнуть дикого, ошалелого и, вероятно, совсем не умного крестьянина в следовании какой-либо из философских доктрин. И совершенно не вопрос выбора – сказать, со всей полнотою ответственности, кто из двух опаснее: дикарь из маленькой трагедии Достоевского, или просвещонный европеец, человек той или иной степени близости к власти и облечения законом, заседающий в правительственном кабинете ли, в парламенте законотворцев ли, в дирекции ли какого-нибудь зоопарка, воспитательного или медицинского учреждения.
Выбора здесь действительно нет, потому опаснее, конечно, дикарь, безоглядно берущий пример с чудесных вождей своих и учителей. Страшное грядёт наказание злодействам его. Но вот жернов на плечи надет будет, безо всякого сомнения, не младенческого развития ломовику-вознице и даже не свихнувшемуся на заумствованиях студенту-мальчишке Роде Раскольникову, «феоретику» из трущоб, плотно набитых «отбросами общества», но их учителю и судие, вальяжно пока похаживающему по улицам и площадям европейских столиц. Правда, до этого наказания дожить ещё следует.
Всем нам, дикарям и студентам, в частности и честности наших, – дожить.
