|
|
|
April 9th, 2014
02:58 pm - ВЫСоТа ПаДеНиЯ: ДеЛО ВРаЧеЙ. ВЕРДиКТ, ПРеАМБуЛА
Для чего вообще понадобился раздел «Высоты падения», названный «Делом врачей», не для выставки же достижений дурацкого хозяйства «немецкой критики»? Сознавая ненатуральность риторического оборота (природа риторики, известно, всегда фальшь), я и лбищем медным в половую доску садану, и с ушибленным прищуром сверю музыкальный слух ревнителей правды против правдоподобия1: ну, дамоспода не мои, это ведь то же, что «решили пропустить вешание сумасшедшей тетки, а оканчивать пьесу сценой ревности».2
Между тем, очевидным представляется, что Достоевский, густо забросав «хронотоп» романа суетою трихин психического расстройства, внешне «броуновской», но вместе с тем имеющей явную цель, не без умысла выставил экзорциста-целителя Зосиму одиночкой не только против нашествия безумцев, но в противостоянии сразу трём представителям медицинской науки, которые есть такие же, как пациенты их, если не бóльшие безумцы. Ересь как безумие перед Богом – вот главная и едва не единственная болезнь эпохи; ересь атеизма ли, ересь тайного и латентного сатанизма – в ереси всё едино. Так – в восприятии Достоевского, судя по художественным и публицистическим текстам его, по черновым записям. Безумие перед Богом и contra mundum (против мiра), как разрушительная и саморазрушительная сила бесовства.
Розанов, разумеется, видит, что герои-«идеологи» Достоевского, из еретиков-парадоксалистов, всякий в свою меру, но и все разом безумны. Он приводит, например, беседу Раскольникова с Свидригайловым о «загробной жизни» и даёт оценку одним сумасшедшим другого: «“Это помешанный”, - подумал Раскольников». Он говорит о «болезни и исступлении» Смердякова, об «ужасе ожидания посещения» последнего «Провидением-Богом», что и приводит бывшего лакея к самоубийству. Чушь, разумеется, но так полагает Розанов, старающийся не заметить, что «Провидение-Бог» в этой истории не что иное, как убийца и подстрекатель суицида. Мелкий пакостник Вася Розанов ставит Сатану в маске «Провидения» на место Бога, и это для него «творческий акт», подобный тому, каким из Ивана Карамазова выделано им было олицетворение гениев, обречонных на «невозможность» прижизненного признания, на исход из мiра через мгновение преступления-суицида, на безумие, в абсолютном выражении такового.
Розанов по видимости превозносит Достоевского, однако в одной фразе с превозношением даёт хулу, оставляет на половине дороги без движения и без решения: «Признают Достоевского глубочайшим аналитиком человеческой души. Таким он сделался вследствие того, что в ней увидел сосредоточение всех загадок, над которыми думает человек, и разрешение всех трудностей, преодолеть которые в истории до сих пор не дано ему».3
«Не дано»; «увидел непреодолимое»; пессимистический тупик... Но если и вправду так, то для чего жил Достоевский, чем он мучился, что вывел к Богоспасаемому мiру в своих чудных книжках, кое-как прочитываемых самодостаточным, по многоумию, человечеством? Выходит – изрекший, что «литература красоты одна лишь спасет» (167; 24), оставил, в апогее пожизненных своих исканий, высшим достижением, парафраз и реплику Гоголевского ужаса – безлицего, жутко-масочного, двоящегося в себе, точно хтоническая тварь в прóклятой церкви, где на место «философа» Хомы Брута в меловой круг поставлен философ Иван Карамазов?
И только-то?!..
***
Парадокс: устроенный Достоевским лабиринт живёт «тайной» законов высшего реализма; попавший в безграничность его теснот умышленный лжец и лжец из убеждения против воли ложь свою тут же обнаруживает, обличает себя.
Розанов и говорит о «помешанных», однако он «не заметил» не только неокончательности болезненной грёзы Великого инквизитора, но и что избранный им «во Христы» Алёша, в один ряд к брату Ивану болен, и болен страшно, болен именно психическою болезнью, что он мало того, что сын бесноватой кликуши, припадошный, но ведь и он, точно как Иван, хотя по-своему, не имеет лица (при наличии яркого портрета), а к тому раздвоен. (Когда я вывожу «отсутствие лица», имею, прежде всего, выставленную в «Предисловии от автора» задачу «выяснения» этого, совершенно «не замечательного», как «не-видного» героя; твердя раздвоенность, помню, как minimum, о мнимо решонном выборе между «достижением Небес с земли» и «сведением Небес на землю»; также – Алёшину манеру говорить надвое, как, например, в приводившемся случае явного «заговаривания», при попытке объяснить Коле Красоткину, кем и каким тот должен быть: «как все» и, разом, «не как все».)
Характерный пример Розановской «диалектики»: «В нем [в Алёше. - Л.] мы уже предчувствуем нравственного реформатора, учителя и пророка, дыхание которого, однако, замерло в тот миг, когда уста уже готовы были раскрыться – явление единственное в литературе, и не только в нашей. Если бы мы захотели искать к нему аналогии, мы нашли бы ее не в литературе, но в живописи нашей. Это – фигура Иисуса в известной картине Иванова: такая далекая, но уже идущая, пока незаметная среди других, ближе стоящих лиц, и, однако, уже центральная и господствующая над ними».4
Не странно ль? - реформатор нравственности без реформ и без нравственности, учитель без учения, пророк без глагола? Он «Иисус» довольно спорного, с точки зрения «религии», полотна художника А.А. Иванова; он «уже идущий», однако Розанов отказывает себе и читателю в праве задуматься: куда и с чем сей грядый грядёт? Розанов лжец из умысла, но вовсе не дурак; он догадывается о неполноте соответствия «Христа» Алёши Христу Евангелий, и он подбирает своей хромоте костыль – «картину маслом», немое и тем без-сильное, хотя, говорят, гениальное отражение, сон на заданную тему. Но что в «диалектике» Розанова на самом деле замечательно, это абсолютное тожество подсовываемой читателю оценки Алёши как «Христа», с одной стороны, и с другой – самоотождествления читателя с преступником; логика и схема «тёмного знания» одна на оба случая, вот, прошу: «не совершенно ли ясно, что у нас есть какое-то средство оценки, имея которое мы произносим свой суд над правдоподобием в изображении того, чтó должно бы быть для нас совершенно неизвестным. Не очевидно ли, что таким средством может быть только уже предварительное знание этого самого состояния, хотя в нем мы и не даем себе отчета» [Выделил. - Л.].5
Розанов «предварительно знает» убийцу и преступника; узнаёт его в себе по выложенному в текст романа «фотопортрету». Точно так же он «предчувствует нравственного реформатора, учителя и пророка» по изображонной на холсте фигуре. И тот и другой – убийца и «учитель» – занимают центральное место в сознании Розанова и тем господствуют над ним. Не одно ли они? Розанов, вольно или невольно, будит вопрос и бежит ответа. Желание Розанова в том, чтобы господство призрака распространилось на «нас», чтобы умножило власть и силу числом стада, наученного безумно суицидальному «суду над правдоподобием».
Но: имея реформатора без реформ, учителя без учения, пророка без глагола, как достичь умышленного?
***
Розанов знает и помнит о странном жесте, которым увенчана Поэма: реформатор без реформ, учитель без учения, пророк без глагола, «Христос не того сошествия», чудесно получивший «плоть» в фантазии терпящего очередной припадок безумца, дарит иуду-Инквизитора Иудиным целованием, покупая тем самым свободу и жизнь себе, а Инквизиторово «царство» обрекая гибели в «бескровном» чаду «геологического переворота». Розанов знает и помнит о рецидиве «литературного воровства» (что это, если не преступление?), которым «Христос» Алёша «побеждает» брата Ивана и обретает, «по аналогии», некую свободу себе, свободу развязанных рук. На время «трактирных» глав романа это, по сути, единственная деятельность Алёши, и она плоть от плоти тот «бесёнок», который выпалил из Алёшеньки: «Расстрелять!»
Однако Розанов отказывается видеть в болезненных (до маниакального, по рецидиву «литературного воровства») проявлениях болезнь, болезнь психическую, болезнь беснования; Розанов берёт кисти и краски художника Иванова и малюет своё «Явление Христа народу»: «Внутренний образ Алеши в высшей степени замечателен по той обрисовке, которая ему придана. Видеть в нем только повторение типа кн. Л.Н. Мышкина (герой “Идиота”) было бы грубою ошибкой. Кн. Мышкин, так же как и Алеша, чистый и безупречный, чужд внутреннего движения, он лишен страстей вследствие своей болезненной природы, ни к чему не стремится, ничего не ищет осуществить; он только наблюдает жизнь, но не участвует в ней. Таким образом, пассивность есть его отличительная черта; напротив, натура Алеши прежде всего деятельна и одновременно с этим она также ясна и спокойна».6
Когда я говорю, что опровержение лжи всегда в ней самой заключено, что умышленный лжец и лжец из убеждения против воли ложь свою тут же, стоит только рот ему раскрыть, обнаружит, я имею в виду, как частный случай, что умножение «аналогий» («Христос не того сошествия» Поэмы, «Христос» полотна художника Иванова, Алёша-«Христос» и, наконец, «Алёша не того сошествия» князь Мышкин) даёт результатом разоблачительный казус Воландова театра Варьете: в чистом и безупречном выясняется болезнь, та же, что у Мышкина, и болезнь эта не только эпилепсия (характерно общая для обоих), но болезнь душевная, болезнь одержимости, болезнь с касаниями «высокого и горнего», болезнь, имеющая исходом преступление, убийство, сумасшествие с обращением в живой труп.
Конечно, оставленная на второй роман дилогии полнота «выяснения» Алёши могла иметь финалом скорее эшафот, нежели «казенный квартир, с дровами, с лихт и с прислугой» (229; 1) – награду Гоголевским «испанскому королю» Поприщину и художнику Чарткову из «Портрета», г-ну Голядкину из «Двойника», «князю мiра сего» Льву Мышкину, братьям Ивану и Дмитрию Карамазовым и, наконец, Павлу Смердякову. Конечно же, Розанов не дотянулся к разгадке дела об убийстве Фёдора Павловича, однако, затевая игру в «аналогии» этот-то знаток Гоголя не мог, как представляется, не помнить, что автор «Явления Христа народу», с маниакальной страстью годами выписывавший грандиозное своё полотно, послужил прототипом обезумевшего на бесновании художника Чарткова.
***
Поколения и поколения унылых апологетов Алёшиного «человекобожества», мало-помалу и догоняя смену вех затвердившие вослед Розанову келейную свою елейщину о юном «послушнике», «монахе-иноке», «реформаторе», «учителе» и «Христе», по прагматизму интереса не столько к Достоевскому, но к «публикациям», но к «диссертациям», но к «степеням» и прочим знакам благонадёжности и благополучия, Розанова и его «Легенду» много что «проходили», изымая из неё удобные, то есть выгодные для себя и «торжества науки» куски и ошмёточки, в общем и целом критическому разбору освящонное временем не подвергая. Гениальность ли, парадоксализм ли, «подпольность» ли «детективщика», «конспиролога» и конспиратора Достоевского (а, скорее всего, всё вместе взятое), плюс обширность дошедших до нас черновиков и записных книжек (хотя значительная часть их пропала в Гражданскую войну) открывали новым формациям «русских критиков» широту в толкованиях мыслей, идей и взглядов объекта изучения.
Взять, скажем, такое – из записных книжек: «Социализм назвался Христом и идеалом» (194; 20). Крути это «казнить нельзя помиловать» в меру способностей к казуистине и своих потребностей, глядишь, и тебе откроется узенькая дверка к искомым обителям. Но как можно было додуматься, выхватив из фарсовой «Легенды» идею «Алёша – Христос», возвести откровенный фейк в «истину» и «откровение» – имея на руках роман с обличениями человекобожеских беснований, этого я постичь не в состоянии: выше неслабых моих человеческих сил. Отчего вера, а не сомнение; отчего «Христос», а не Антихрист; отчего не жизненный путь со многими искушениями и страданиями, падениями и восставаниями, а злая сказка: «упал щенок-приблуда на монастырскую клумбу – поднялся Христом»?
Как, наконец, возможно годами и десятилетиями жевать человекобожескую мякину, имея в записных книжках Достоевского такое: «Антихристы ошибаются, опровергая христианство следующим главным пунктом опровержения: 1) “Отчего же христианство не царит на земле, если оно истинно; отчего же человек до сих пор страдает, а не делается братом друг другу?” Да очень понятно почему: потому что это идеал будущей, окончательной жизни человека, а на земле человек в состоянии переходном. Это будет, но будет после достижения цели, когда человек переродится по законам природы окончательно в другую натуру, которая не женится и не посягает, и, 2-е. Сам Христос проповедовал свое учение только как идеал, сам предрек, что до конца мира будет борьба и развитие (учение о мече), ибо это закон природы, потому что на земле жизнь развивающаяся, а там – бытие, полное синтетически, вечно наслаждающееся и наполненное, для которого, стало быть, “времени больше не будет”» [Выделил. - Л.].
Открытой глупостью было бы предположить, что с середины 1860-х, когда Достоевский сделал эту запись, и ко времени работы над «Братьями Карамазовыми» взгляды его на Христианство могли претерпеть столь радикальную, до упадания в хилиазм и сатанизм перемену, но этому, по сути, и научают. Научают, что Алёша «Христос» и человекобог, что в этом «весь Достоевский» и вместе «всё Православие».
Одно «объяснение» нахожу приятию Розановских прилогов: страдательная женственность его натуры, претензия на парадоксализм и, вместе с тем, доступность – не смыслов, скорее, но «околосмыслиц», вроде того, что если уж «барыня легли», то непременно «просют». Розанов взаправду, без предвзятостей в его адрес, женствен, по-кокоточьи кокетлив, его легко желать и иметь: он и всплакнёт, вроде бы искреннно, о «непрестанной молитве», разумеется «истинно Православной», и тут же, слезы не утерев, по-иезуитски склизко, сатанински солжот, пребрутальнейше, и всё это у него разом, телесно и невинно, почти волшебно, завораживающе, порнократично (см.: Прудон, анархизм, порнократия). В этом, возможно, и есть зерно «Легенды» Василия Розанова, мёртвое, конечно, но зерно.
***
Безумие и беснование, врачебная тайна и экзорцизм, прошлое и современность, живая жизнь и «собачья комедия нашей литературы» (Пушкин)... Беличье колесо, лабиринт, исхода из пределов которого живыми глазами не сыщешь: для дела исхода надобны мёртвые глаза мёртвого для жизни мертвеца, «идеального философа», пророка. И если действительно «пафос нового человека <...> [заключается в том, чтобы] избавиться от всякой реальности, чтобы “хочу” законодательствовало вновь строящейся действительностью, фантасмагоричной, хотя и заключенной в разграфленные клетки»7, то следует, ни мгновенья не медля, разрушить эти клетки, похерить графы «строгой науки» (как одной из масок мещанского «бытия») и отправиться в бродяжье скитанье по каменистой пустыне утраченных смыслов, в исканье культурных кодов и корней...
В этом Искусство противно «науке», в этом Культура как месть цивилизации, торжество Лика над личинкой персоны.
Прежде, в эпизоде Втором «Высоты падения», показывалось сходство Предисловий двух гениальных и роковых текстов русской литературы – «Героя нашего времени» и «Братьев Карамазовых», а с тем сходство и даже родство иных персонажей, по линии «отцы и дети». Известна запись Достоевского: «Лермонтов. Байрон хром, будь его нога пряма – он был бы спокойнее. Лермонтов гнусен» (82; 24). Известна легенда о том, что «в школе Лермонтов получил кличку от персонажа романа В. Гюго “Собор Парижской богоматери” Маё (имеется в виду Квазимодо), который “изображен <...> уродом, горбатым”». Известно, что «“к Лермонтову не шло это прозвище <...>”, но в памяти Достоевского могло отложиться именно сравнение» (341; 22). Известно двусмысленное высказывание персонажа по имени Парадоксалист: «Поэзия выводит Байронов, а те Корсаров, Гарольдов, Лар, - но посмотрите, как мало прошло времени с их появления, а уж все эти лица забракованы хорошим тоном, признаны за самое дурное общество, а уж тем паче наш Печорин или Кавказский Пленник <...>. А почему забракованы? Потому что эти лица истинно злы, нетерпеливы и хлопочут о себе одних откровенно, так что нарушают гармонию хорошего тона, который из всех сил должен делать вид, что всякий живет для всех, а все для каждого» (86-87; 23).
Известно, что Лермонтов, не будучи «причтён» к государственным преступникам, был сослан на Кавказ, где сблизился со многими из прежних героев 14-го декабря, отбывшими каторгу и приговорёнными к солдатской службе. Среди таких был и Николай Лорер, «Записки» которого упоминались и цитировались, с догадкой о вероятном отклике на них в mise en scène «Великого инквизитора», причом, отклике именно на тот эпизод с «аудиенцией», где у Лорера совершенно неожиданно возникает имя Лермонтова (см.: «Эпизод с понятиями № 6»).
***
И сего, казалось бы, более чем для интересанта достаточно, но куда удивительнейшая неожиданность поджидает его при чтении той части Лореровых «Записок», где речь заходит о службе его на Кавказе, и неожиданность эта, безо всякого сомнения, даёт прямую связь и с образом Ивана Карамазова, и с безумием, и с беснованием, и, «как само собою разумеющееся», с прочим выясненным в настоящем «Деле врачей». Прочитываю: «В Ставрополе познакомился я с очень ученым, умным и либеральным доктором Николаем Васильевичем Мейером, находившемся при штабе <...> Он был очень дружен с Лермонтовым, и тот целиком описал его в своем “Герое нашего времени”, под именем Вернера, и так верно, что кто только знал Мейера, тот сейчас и узнавал. Мейер был в полном смысле слова умнейший и начитанный человек и, что более еще, хотя медик, истинный христианин. Он знал многих из нашего кружка и помогал некоторым и деньгами и полезными советами. Он был друг декабристам» [Выделил. - Л.].8
Открываю ту часть «Героя нашего времени», которая представляет собой записки Григория Александровича Печорина, или его журнал (в тексте есть и то и другое определение). Записки достались рассказчику от штабс-капитана Максима Максимовича, а к тому, в свою очередь, перешли от автора, как брошенные и годные разве «на делание патронов». Автор же, ко времени повествования, уехал в Персию и, возвращаясь оттуда, умер. Это обстоятельство даёт рассказчику свободу напечатать записки, и он, в этом смысле, мог остаться единственным читателем произведения. Во второй части записок, имеющих заголовок «Княжна Мери», прочитываю: «Нынче поутру зашел ко мне доктор; его имя Вернер, но он русский. Что тут удивительного? Я знал одного Иванова, который был немец».9
Своего рода «оксюморон»: доктор Вернер, вроде как немец, но русский, хотя медик, (но) «истинный христианин». Фигуры докторов Рутеншпица и Герценштубе, слабыми пока, общими, скорее, типическими, что ли, «мастер-и-маргаритовыми» отражениями колеблются на воздухе. Парой-тройкой строчек ниже остолбеневаю: «Вернер человек замечательный по многим причинам. Он скептик и матерьялист, как все почти медики, а вместе с этим и поэт, и не на шутку, - поэт на деле всегда и часто на словах, хотя в жизнь свою не написал двух стихов» [Выделил. - Л.].10
Глава «Великий инквизитор», Иван объявляет Алёше, что хочет рассказать ему свою поэму.
Алеша: « - Ты написал поэму?»
« - О нет, не написал, - засмеялся Иван, - и никогда в жизни я не сочинил даже двух стихов. Но я поэму эту выдумал и запомнил. С жаром выдумал. Ты будешь первый мой читатель, то есть слушатель» [Выделил. - Л.] (224; 14).
***
Тут не то что призраки материализуются, но, думаю, иные из «специфических» читателей журнала Likushin виртуальные свои языки проглотят, хотя, значит, туда им и дорога. Интереснее не о них, но о Вернере: «Он изучал все живые струны сердца человеческого, как изучают жилы трупа, но никогда не умел он воспользоваться своим знанием: так иногда отличный анатомик не умеет вылечить от лихорадки! Обыкновенно Вернер исподтишка насмехался над своими больными; но я раз видел, как он плакал над умирающим солдатом... Он был беден, мечтал о миллионах, а для денег не сделал бы лишнего шагу: он мне раз говорил, что скорее сделает одолжение врагу, чем другу, потому что это значило бы продавать свою благотворительность, тогда как ненависть только усилится соразмерно великодушию противника. У него был злой язык: под вывескою его эпиграммы не один добряк прослыл пошлым дураком; его соперники, завистливые водяные медики, распустили слух, будто он рисует карикатуры на своих больных, - больные взбеленились, почти все ему отказали. Его приятели, то есть все истинно-порядочные люди, служившие на Кавказе, напрасно старались восстановить его упавший кредит».11
Злой язык Вернера, дерзость и насмешка во всём; намёк на раздвоенность образа. Это и не та, вроде, раздвоенность, которая взойдёт в Иване Карамазове, но иначе как раздвоенностью этого не назовёшь. Читаю дальше, и оказывается, догадка верна: здесь только афишка феномена, и вот что за сим следует:
«Его наружность была из тех, которые с первого взгляда поражают неприятно, но которые нравятся впоследствии, когда глаз выучится читать в неправильных чертах отпечаток души испытанной и высокой. Бывали примеры, что женщины влюблялись в таких людей до безумия и не променяли бы их безобразия на красоту самых свежих и розовых эндимионов; <...> оттого-то, может быть, люди, подобные Вернеру, так страстно любят женщин. Вернер был мал ростом и худ и слаб, как ребенок; одна нога была у него короче другой, как у Байрона; в сравнении с туловищем голова его казалась огромна; он стриг волосы под гребенку, и неровности его черепа, обнаженные таким образом, поразили бы френолога странным сплетением противоположных наклонностей. Его маленькие черные глаза, всегда беспокойные, старались проникнуть в ваши мысли. В его одежде заметны были вкус и опрятность; его худощавые, жилистые и маленькие руки красовались в светложелтых перчатках. Его сертук, галстук и жилет были постоянно черного цвета. Молодежь прозвала его Мефистофелем; он показывал, будто сердится за это прозвание, но в самом деле оно льстило его самолюбию» [Выделил. - Л.].12
Имя произнесено, и оно двойное: Байрон-Мефистофель. Фауста недостаёт. Но вспоминается, как Иван Карамазов в коде главы «Великий инквизитор» видится Алёше вдруг как бы охромевшим: «Почему-то заприметил вдруг, что брат Иван идет как-то раскачиваясь и что у него правое плечо, если сзади глядеть, кажется ниже левого. Никогда он этого не замечал прежде» (241; 14).
***
Читаю дальше: «Вот как мы сделались приятелями [сам-то Печорин как раз «эндимион». - Л.]: я встретил Вернера в С... среди многочисленного и шумного круга молодежи; разговор принял под конец вечера философско-метафизическое направление; толковали об убеждениях: каждый был убежден в разных разностях.
- Что до меня касается, то я убежден только в одном... - сказал доктор.
- В чем это? - спросил я, желая узнать мнение человека, который до сих пор молчал.
- В том, - отвечал он, - что рано, или поздно, в одно прекрасное утро я умру.
- Я богаче вас, - сказал я: - у меня, кроме этого, есть еще убеждение, - именно то, что я в один прегадкий вечер имел несчастие родиться.
Все нашли, что мы говорим вздор, а право из них никто ничего умнее этого не сказал» [Выделил. - Л.].13 «Мы часто сходились вместе и толковали вдвоем об отвлеченных предметах очень серьезно, пока не замечали оба, что мы взаимно друг друга морочим. Тогда, посмотрев значительно друг другу в глаза, как делали римские авгуры, по словам Цицерона, мы начинали хохотать и, нахохотавшись, расходились довольные своим вечером» [Выделил. - Л.].14
Кто в этой паре «Мефистофель», кто «Фауст»? Это «двойники», при внешней непохожести, «братья» Голядкины без подсидок и в дружбе до любви. И они стóят один другого. Печорин: « - Заметьте, любезный доктор, - сказал я, - что без дураков было бы на свете очень скучно... Посмотрите, вот нас двое умных людей; мы знаем заранее, что обо всем можно спорить до бесконечности, и потому не спорим; мы знаем почти все сокровенные мысли друг друга; одно слово – для нас целая история; видим зерно каждого нашего чувства сквозь тройную оболочку. Печальное нам смешно, смешное грустно, а вообще, по правде, мы ко всему довольно равнодушны, кроме самих себя» [Выделил. - Л.].15 Печорин и ещё замечает: «Доктор! решительно нам нельзя разговаривать: мы читаем в душе друг у друга».16 Доктор признаётся Печорину, что в Москве «имел некоторую практику». Наконец, Вернер соглашается исполнить обязанность секунданта при дуэли Печорина с Грушницким. Утро перед дуэлью: «Возвратясь, я нашел у себя доктора. На нем были серые рейтузы, архалук и черкесская шапка. Я расхохотался, увидев эту маленькую фигурку под огромной косматой шапкой: у него лицо вовсе не воинственное, а в этот раз оно было еще длиннее обыкновенного.
- Отчего вы так печальны, доктор? - сказал я ему. - Разве вы сто раз не провожали людей на тот свет с величайшим равнодушием? Вообразите, что у меня желчная горячка; я могу выздороветь, могу и умереть; то и другое в порядке вещей; старайтесь смотреть на меня, как на пациента, одержимого болезнью, вам еще неизвестной, - и тогда ваше любопытство возбудится до высшей степени; вы можете надо мною сделать теперь несколько важных физиологических наблюдений... Ожидание насильственной смерти не есть ли уже настоящая болезнь?
Эта мысль поразила доктора, и он развеселился» [Выделил. - Л.].17
Финал дела. Печорин – Вернеру: «Во мне два человека: один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его; первый, быть может, через час простится с вами и миром навеки, а второй... второй?..» [Выделил. - Л.].18
Парадокс, не парадокс, но устроенный Достоевским лабиринт действительно живёт «тайной» законов высшего реализма; попавший в безграничность его теснот нелживый искатель обнаруживает довольно удивительного и даже невозможного. Всякий волен перечитать и сопоставить выставленные здесь места из «Героя нашего времени» с известными главами «Братьев Карамазовых». Перечитав и сопоставив, сделать свои, свободные от давления извне, выводы. Я же, закругляясь на преамбуле вердикта по «Делу врачей», оставлю к размышлению следующее:
«Роман-тезис, произведение-доказательство (самое ненавистное из всех) – чаще всего они являются результатами самодовольного мышления. Доказываются те истины, которые считаются своего рода собственностью. Но тогда в ход идут идеи, а они – прямая противоположность мысли. Идеи создаются бесстыдными философами. <...> Там, где мысль возвращается к самой себе, вздымаются образы, являющиеся очевидными символами конечной, смертной и бунтующей мысли».19
Что же говорить о статьях-тезисах, доказательствах в виде опытов критического комментария и проч.? Лично мне, по недаче клятвы Гиппократа, нечего. Но только лишь до следующих испытаний высоты и низости кой-чьего падения.
1 См.: «Правдоподобие, вопреки тому, что думает о нем лгун, ничего общего не имеет с правдой. Как только, слушая что-нибудь правдивое, мы слышим лишь правдоподобное, являющееся чем-то больше чем правдивым, быть может, даже слишком правдивым, сколько-нибудь музыкальное ухо чувствует, что это что-то не то, вроде нескладного стиха или же слова, прочитанного вслух кем-то другим. Ухо это чувствует, и если сердце любит, то оно настораживается» [Выделил. - Л.]. - М.Пруст. Пленница. СПб., 1999. С. 208-209.
2 В.А. Теляковский. Дневники Директора Императорских театров. 1901-1903. Санкт-Петербург. М., 2002. С. 65.
3 В.Розанов. Легенда о Великом инквизиторе Ф.М. Достоевского. Опыт критического комментария // В.Розанов. Мысли о литературе. М., 1989. С. 68.
4 Там же. С. 47.
5 Там же. С. 83.
6 Там же. С. 46-47.
7 П.Флоренский. Обратная перспектива // Ученые записки Тартуского университета, 1967. Т.3. С. 390.
8 Н.И. Лорер. Записки моего времени. Воспоминание о прошлом // Мемуары декабристов. М., 1988. С. 459.
9 М.Лермонтов. Герой нашего времени // М.Лермонтов. ПСС. М. 1953. Т. 4. С. 226.
10 Там же. С. 226.
11 Там же. С. 226.
12 Там же. С. 227.
13 Там же. С. 227.
14 Там же. С. 227-228.
15 Там же. С. 228.
16 Там же. С. 228.
17 Там же. С. 270.
18 Там же. С. 272.
19 А.Камю. Миф о Сизифе. Эссе об абсурде // А. Камю. Бунтующий человек. Философия. Политика. Искусство. М., 1990. С. 88.
|
Не знаю, насколько я "специфический" читатель журнала, но виртуальный язык свой благоразумно проглочу. се жениаль, аплодирую стоя!) Мустардушка, к чорту аплодисманы. Объявился - я чертовски рад. я всегда затаенно наблюдал, такими судьбоносными контактами не раскидываются. |
|
