II.
Та же комната-кабинет, только вид наизнанку. То есть вещи и предметы из коридора внесены внутрь комнаты, а те, что составляли её обстановку ранее, вынесены вон и кое-как составлены и разбросаны в коридоре. Из этой бывшей обстановки свет падает на табличку на двери, золотом по чорному полю, узким прямоугольником, под стеклом с четырьмя металлическими зажимами: «Доктор Павлов», на стол с тумбой, пару стульев, шкап с книгами и специальный шкап с медицинским инструментом и густо исписанными, прошнурованными тетрадями без обложек, ещё – лежак под белой простынёй. Настоящая обстановка кабинета наизнанку составляет линейку из трёх сколоченных один с другим в ряд стульев и стойку вешала; более – ничего, темнота, nihil. На крайних стульях линейки, спиной друг к другу, сидят Доктор и Больной.
Доктор: Сколько часов вам надо было спать? (Больной молчит, считает, шевеля губами и загибая пальцы.) Доктор: Повторяю: сколько часов вам надо было спать?! Больной, кончив считать: Восемь. Доктор: Отчего – восемь? Больной: Гово семотчь. Доктор, покрутив пальцем у своего виска: Что вы видели во сне? Больной: Ноги, голые ноги. Их было две, всегда – две, и всегда голые. Доктор, про себя, то есть «в сторону»: Эге, монотонность его как-то гипнотизирует. (больному:) Значит, ваша роль более-менее пассивная? Больной: Пассивная-ая... ая... я... Доктор: Вот я вас и спрашиваю. Больной: Баю, бай йу. Вам купить? Доктор, гневно: Любовь не продаётся! Больной: Это там. Доктор: Что – «там»? Больной: Там – не продаётся. А у нас, то есть у вас, здесь – продаётся всё. Я, например, продаюсь. Доктор, в ужасе: Она вам заплатила! Сколько?! Больной: Больной, что ли! Доктор: Сам больной! Больной: Бог учит любить друг друга. Доктор: Бога нет. Больной: Для того и учит. Доктор: Это – софистика. Больной: Мистика. Доктор: Я отказываюсь обсуждать несущественные темы. Больной: Я думаю, одно другому не противоречит. Доктор: Здесь нет «другого»! Больной: А я? Доктор: Вы – ничто, вы больной. Больной: Но я – люблю! Доктор: Это только кажется, поверьте. Больной, убеждённо: Верю. Доктор: Ну вот и хорошо, однообразие начало действовать. Выпейте-ка воды. Больной, подымает с полу стакан, пьёт: Вы сделали её солёной. Доктор: Я тут одного напоил, и больше его не видел. Больной: Он умер? Доктор, испуганно: Что вы! Выздоровел! Больной: Откуда это известно? Доктор: Из опыта: человек не пришёл к доктору, значит – выздоровел. Больной: Софистика. Доктор: Мистика! Больной: Расскажите, какое у вас впечатление от неё? Доктор, задумчиво: Я... я теряю от неё работоспособность. Больной: Мне, увы, терять нечего. Доктор: А я? Больной: Что – вы? Доктор: Вам не жалко будет потерять меня? Больной, брезгливо: Я противник половых извращений. Доктор, морщась: Я не о том... Больной, протягивая доктору стакан: Вот, выпейте, - солёная. Доктор, пьёт глотками, сквозь рыдания: Я так привязался к вам... Больной: Что толку? Я от вас ничего не получил и ничему не научился. Доктор: А она? Больной: Вы получаете за это деньги. Доктор, стонет: Подлец, как ты мог! Больной: Я что? Я как все. Доктор: Вы – дикарь, вам брому надо. Больной: И что, стану цивилизованным человеком? Доктор: Это мы сейчас проверим! Больной, испуганно: Эй, чего это вы, а? Доктор, механическим голосом: Методика сводится к следующему. Перед больным ключ с ртутным замыкателем, в качестве раздражителя – ритмический свет с частотой 37 в минуту. Этот ритм совсем не походит ни на дыхательный, ни на пульсовой ритм, он вообще ни на что не походит, и мы на нём остановились. Больному даётся словесная инструкция: нажимать на ключ с такой же частотой, как вспыхивает лампочка. Три минуты больной нажимает вслед за лампочкой, а потом свет гаснет – всё, тьма, мрак и неизвестность, а на ключ надо жать, надо давить на ключ, что силы есть – давить, и давить в том же ритме, что и раньше давил, когда ещё лампочка светила, когда задание получал, когда началось... Ну?! Больной: Баранки гну! Тебе надо, ты и жми. Доктор: Инструкция даётся категорическая: «Когда потухает свет, вы жмёте с той же частотой», и добавлено: «во что бы то ни стало»! Больной, вскакивает, отдаёт честь: Слушаюсь, вашство! Доктор: Отста-авить! Больной, возмущённо: Но я хочу! Я уже хочу! Доктор: Много вас таких. То есть: «много званых, да мало избранных». Заслужить надо. Больной: Но чем? Доктор, зажав нос рукой, гнусавя: Очень медленное отдёргивание руки на условный сигнал. В качестве безусловного подкрепления здесь электрический ток. Он садится и кладёт руки на два электрода, и здесь в качестве безусловного раздражителя даётся электрический ток: он отдёргивает руки. Это сочетается со звонком. Больной: Больно! Доктор: Что, рассуждать вздумали? О своём положении забыли? Вы – больной, вы у меня хуже собаки подопытной, так что извольте – не рассуждать! Больной: Я всё время о боли думаю, но терплю. Доктор: Это рефлекс второго порядка. Пожертвуйте своим завтраком в мою пользу, и всё пройдёт. Больной: Так просто? Доктор: Дёшево отделаетесь. Больной: Я буду жаловаться. Доктор: Наконец-то! Вас, голубчик, сюда и поместили затем, чтоб вы жаловались. Жалуйтесь же! Больной: У вас правды нет. Доктор: А радость жизни, а стремление к цели? Разве это – не правда? Больной: Это не правда, это – ритуал. Доктор: Что есть ритуал? Больной: Радость жизни и стремление к цели. Доктор: Вы с ума сошли! Больной: Я вас боюсь. Доктор: Глубокий неврастеник. Ни настоящей логики, ни настоящей действительности для вас не существует. Хотите бояться, бойтесь: вам никто запретить не в силах. Больной: А вы на что? Доктор: Вам голоса когда-нибудь были? Больной: Внутренние? Доктор: Внутренние. Больной: Да вот же, поют. Доктор: Что именно поют? Больной, напевает: Дум высоких, одиноких непонятны мне слова... Доктор: Довольно. Это иллюзирование, переделка реальной мысли в фантазию. Меня вам не провести. Больной: Скажите: кто стоит во главе страны? Доктор, не раздумывая: Это никому не известно. Больной: Даже тому, кто стоит? Доктор: И стоит, и сидит – никому. Больной: Но это странно? Доктор: Только слабые люди боятся потерять руководителя. Будущее человечества – анонимность. Больной: То есть никогда нельзя будет узнать, кто есть кто? Доктор: И даже кто есть где. То есть это будет безразлично. Тщеславие и гордыня отомрут сами собой. Тягчайшие пороки навеки останутся в прошлом. Никто не сможет вознестись над братом своим. Никому это и в голову не придёт. Больной: Но ведь и любви не станет? Доктор: Любовь – болезнь, совокупность трёх инстинктов – пищевого, полового и агрессивного, мы её победим электричеством, и все тотчас станут здоровы. Больной, истерически: Не оскорбляйте жизнь! Доктор, насмешливо: Поведение в высшей степени пришибленного человека, абсолютно в себя веры не имеющего, совершенно беспомощного человека. Кого-то вы мне напоминаете, что-то я в этом роде недавно читал. Что? Больной: Предупреждаю: я могу испытать религиозный экстаз – с минуты на минуту. Вы готовы? Доктор: Что ж вы раньше-то, а, голубчик? Что ж вы раньше-то, а? Неужели шумят? Больной: Шелестят, шелестят, и язык во рту набухать начал. Доктор: Парэстезия, парэстезия, как же! Больной, вскакивает со стула, всматривается вдаль: Летит, летит! Доктор, тоже вскакивает и смотрит куда-то вслед за Больным: Ах, как жалко, что я не успел подготовиться. Это может произойти чудо. Совершенно можно верить с полным основанием в это. Ах! это расширило бы мой практический кругозор! Это. Ах!
III.
Те же и «Ангел» – существо неопределённого вида и без явных признаков соответствия заявленному образу; предстаёт в виде большого скопления крупных, тяжолых капель прозрачной жидкости, «висящих в воздухе» в трёх шагах за линейкой стульев.
Ангел, голосом Больного: Я предлагаю окончательно отделить человеческую половину мозговой деятельности от животной. Для этого надо всё перемешать и перепутать, тогда будет безболезненно. И вот поэтому я теперь посещаю нервную клинику и посещаю психиатрическую клинику. И то: в жизни ведь бывает тоже разделение людей. Это генетическое разделение животного от человеческого в виде второй сигнальной системы. Обыкновенно такого разделения сколько угодно – мыслитель и совсем плохой художник, или наоборот – есть огромные (доктор, «иллюстрируя» сказанное Ангелом, показывает руками «огромность») художники и плохие, плохонькие даже мыслители, не мыслители, тьфу! Ну, Толстой, конечно, огромный художник, редкий художник наравне с другими и не редкими художниками, но как мыслитель никуда не годится, именно – тьфу! Что это за мыслитель? Анализ показывает – тьфу! Когда он обратился к этому анализу, то кончил нигилизмом, потому что он отрицал науку, отрицал всё. Какая беспомощность второй сигнальной системы! А художник огромный, громадный (доктор, «иллюстрируя» сказанное Ангелом, показывает руками «огромность» и «громадность»). И слов сколько! Куча слов, больше, много больше! (Доктор ещё показывает руками, подпрыгивая и бегая вокруг, стараясь показать «больше» и «много больше».) Теперь меня в этом особенно убеждает высшее проявление животной жизни у обезьян. Нет никакого сомнения, что обезьяны, в сущности, совершенно также от нас сильно отличаются благодаря тому, что у них нет слов. Их мышление такое, какое чрезвычайно легко разобрать и свести на те элементарные законы, которые мы видим на собаках. А разница наступает тогда, когда развивается слово, которое создало для человека вторую сигнальную систему и совершенно переменило его отношение к окружающей среде... Тут Толстой – хороший, отличный пример редкого и редкоземельного художника. Он, можно сказать, меня в этом отношении довершил. Я хотел систематизировать эту штуку, но всё выходило, что материала мало, а с этим случаем можно почти попытаться рискнуть выступить с этой мыслью, то есть объявить об этом, как другим покажется эта штука. Мы с вами разве действительность постигаем чисто словесной штукой?
Доктор, заглядывая под стул: Тогда понятно, что верхушка не срезана, а срезано ниже. Всё-таки это есть из эмпирических намёков. Я после долгих лет медицинской работы понял, как можно придумывать научные теории, но до сих пор не пойму, как можно придумать хорошие рецепты. Но что удивительно: он говорит моими словами! Это ли не чудо!
Больной, осеняет себя крестным знамением, ревёт генеральным басом и нараспев, точно дьякон в церкви или молодой князь Володя Одоевский на масонском собрании: Глас Твой разруши Спасе, смертную всю силу, основания же адова божественною Твоею силою поколебаша-ася-а!
Доктор, закрывая уши руками: Что с вами, голубчик?
Больной: В детстве у меня был симптом, что небо громадных размеров, затем это прошло, теперь вернулось.
Доктор: Макропсия. Рецессия и рецидив. Торможение и возбуждение. Психологическая словесность, болтовня. Вот у меня был Барбос, здоровенный, громадный, огромный (показывает руками), мы его тоже сделали неврастеником, но потому что мы подвергали его разным штукам, постоянно сшибали положительные процессы и отрицательные. Какому-нибудь слабому типу достаточно один раз устроить сшибку, и уже готов невроз, а эту собаку надо было целый год подвергать сшибкам, в конце концов и она потеряла равновесие. Ну и намучились же мы с ней!
Больной: С ним?
Доктор: И с ним, и с ней. Кстати: нужно ли считать, что это существо как бы какой-то полукастрат, четверть или три четверти кастрата, одним словом, некоторый кастратик? У собак это поразительно. Там такая недохватка. Но заручка есть, что без брома и собакам капут. Бром – могущественное средство. Интересно, он, или она – какого пола? Вообще женский пол плаксивый. По виду – похоже на то, водянистая видимость. Спросим насчёт обманов чувств. Я, положим, собаку хочу нарисовать. Рисую, и что же! Свинья какая-то выходит, а то и вовсе – корова. Каков афронт!..
Все уходят в глубь лабиринтов клиники доктора Павлова.
Дер конец.