И поведа ми дивный учитель мой: видевше же бесове себе изгонимы, вельми зело воздвигоша на нь брань и многа неизреченная прият в начале от бесов досаждения, их же невозможно изглаголати подробну злокозненыя прелести их.
Вслушивался я в страшные слова своего учителя и вспомнилось мне некогда читанное у Ивана Шмелёва: «Мы теперь можем создать новую философию реальной ирреальности! новую религию “небытия помойного”... когда кошмары переходят в действительность, и мы так сживаемся с ними, что былое нам кажется сном. Нет, это невыразимо!». Выразимо, Иван Сергеич, - возражал я, вальяжно прогуливаясь Оболонской набережной, с усилием карабкаясь по скале мыса Тараханкут, - ещё как выразимо. Нет той вещи на свете, какую человек видел бы очию и не мог выразить на слове. «Хотя бы» на слове. И выводил я свидетелем своей правоты Достоевского, шепнувшего мне в одно из пробуждений: «в остроге я слышал рассказы о самых страшных, о самых неестественных поступках, о самых чудовищных убийствах, рассказанные с самым неудержимым, с самым детски весёлым смехом...»
Да, я выполз, я вырвался из провала морфейных моих небес, я – исхититель надежды, человек боли и пустоты, мрака и малосильного, приманочного света. Многогрешный и гнусный аз – вкупе душой и телом – выбрался наружу из кривизны прежних пустот, чтобы немедля упасть в другую. Из праздника наивных радений – в гулкую, серую, копошливую тишину...
Было серо, но не так серо, как бывает тихим каким-нибудь, безветреным, положим, осенним днём, а серо какою-то пахуче мышьей серостью, точно самый воздух составился из расплавленных катышков мышиного дерьма. Улица, в которую я вышел, оказалась проспектом, огромным, шириною никак не меньше Ленинского в Москве. Образ: серый асфальтовый плац, или взлётная полоса аэродрома, сбитая по обеим сторонам серыми же, высокими, этажей в двенадцать, мощной кладки, серооконными домами. Вряд ли это была «сталинская» архитектура, но нечто «имперское» напирало. Однако, не в том суть. Всё пространство проспекта, сколько хватало глазу, было заполнено толпою людей, даже нет, не людей, а – существ, одетых, все как один, в серое, с серыми лицами и серыми же линзами, вставленными в их осеревшие глаза; толпа эта всё прибывала и прибывала, точно её выдавливало превосходящей её массу силой, откуда-то из-за горизонта выдавливало, из-за серой границы между серыми небом и землёй; она, толпа, представилась мне плотной, вязкой плотью огромного, серо-пупырчатого, точно отравленного какою-то древнею и неизлечимою болезнью языка; и язык этот полз и надвигался, непрерывно прирастал, но тут же и давал – чуть не через каждые пятьдесят шагов – щупальца-отростки, и отростки вонзались в подъездные зевы серых домов, увязали в них и как бы нанизывали их на себя. И ни одно из существ, составлявших чудовищный язык, не протекло мимо, в даль, в распластанную по горизонтали пропасть проспекта; каждое существо по своему предписанию, по своему, составленному где-то выше и мимо их бытия плану, покорно и с готовностью исполняя предначертанное, вонзалось в очередной, попутный им подъездный зев. Они текли мимо меня, они обтекали меня, недвижного, обмершего в молчаливом, в окаменелом изумлении, утыкались в спину притёкших на шаг раньше, придавливали их, с каждой минутой всё больше и больше уплотняя свой отросток очереди; и всё – молча, в совершенной тишине, в дышащем окончательностью покое.
И я догадался: кто-то лжот, кто-то укрывшийся в межмiрье, кто-то безотзывно и безпошлинно лжот и заблуждает человека как китовраса прямоходящего; потому ни сны не толкуют реальности, ни реальность, в свою очередь, не даёт объяснения снам; напротив – сталкиваясь, они, точно вампиры легенды о себе, требуют и ищут в чужаке, именно в тебе, голубчик ты мой, как малой своей частице, хоть каплю истинной, им не принадлежащей крови.
И дрогнул я в окаменелости своей, и вспомнил я писание злого еретика дьяка Курицына, автора «Сказания о Дракуле воеводе», веровавшего, что Бог дал человеку «самовластна ума, смерть и живот предложив пред очима его, рекше волное произволение хотения и добродетели или к злобе, путь откровения изящьству и невежествию... »
Вспомнил – чтобы проснуться и не забыть уже никогда.
