Но и здесь пока ещё не лето, а только начало его, самый краешек, зачин, острие добела ошкуренного ловким топориком, резко пахнýвшего дровяным свежим соком осинового колышка, давеча невесть для какой надобности загнанного под «не хочу» в чорную, с жолтой песочной крупкой, подтравную землю. Для чего точил, для чего шкурил, для чего прятал к небытию – Бог весть (может, чтобы Иуды на Земле не рождались): одно из той самой тысячи славных и бездельных, хлопотных и занятных дел, которые составят когда-нибудь воспоминание о текущем через тебя – в незнаемое Вечности – лете. Но и это не оно, не лето то есть.
А лето, может быть, то, что ты, вставши наконец и приведя себя на скорую руку в порядок (то есть накинувши белый «барский» халат и сполоснув светящуюся довольством физию), сбегаешь скрипливой, радующейся каждому твоему шагу лесенкой вниз, распахиваешь двери, и... и вдыхаешь, вдыхаешь полной грудью ближние к земле воздухи, досочивающие изночную прохладу, бодрящие, исполненные мириада меленьких отголосков сокровенного природной, текущей сама из себя, не рассуждающей жизни: хор-рошо! ей-Богу, хорошо, и не передать как.
Это ли лето? Нет. И это ещё не оно. А лето – вот: шлёпанцы, на пороге – прочь, и, босиком – с крыльца. Ах ты ж, воздух-то, воздусей, вот ты где, где обретается плоть твоя, эссенция, тело – в росе! Не приходилось по воздуху ходить, босо, голоного? Нет? пробовали? не получается? А бегом надо, бегом – как на лету, баушкины тайные приговорки яро нашоптывая, и вот уже взмыл на пядь, и земли, и травы не касаешься, так, разве розовой пяточкой – по острым зелёным макушечкам, по росяным насверкам, по ловкой волне глубочайшего из морей, вся соль которого – не в нём, а в тебе: такое чудо.
Куда бежим, крепко зажав в руке большую, древнюю, фарфоровую, с истершейся росписью, кружку, из которой вечерним эхом тихенько, но доносит ещё к чуткому слуху: «Выпьем, верная подружка...»? В ягодник бежим. В малинник, смороденник, крыжовенник, через калитку, за горбылёвую, рыже окрашенную, поясную оградку: драсьте вам!..
- Драсьте! - звенят и шепчут и шуршат в ответ. И – эхом им – ёжик вечерний с фырками, и крот-полуночник с из-земными, чорно-лиловыми дырками, шелестят, нашоптывают тебе, единственному, владетельному:
- Драсьте!
Может, тут лето-то, а? Слышу ведь – оно!
Фигушки, одне ягоды и ёжик с ними и крот, и улитка, через лист и под листом, над шипом и за паучьей липкой вуалькой, под вскопом земным и лунной дорожкой на папоротниковой трынь-траве, у забора, на задах, где гриб затаился. Крот, ёжик, ягоды, улитка, а не лето. Лето – не здесь.
Кружку с ягодами – на «верандовый» стол, до завтраков, а сам, так же босо и голоного, прихватив звонкое, пустое от насыпавшихся за ночь звёзд ведро, - к колодцу, по воду, махнув на полдороге дому с его «удобствами» ручкой. Здесь-то, наверное уж, - лето, в гулкой глубине, в бревяной нароси, под зелёной, гулко хлопающей крышкой, в брякливом ведёрке на цепочке с никелевым карабинчиком – чтоб не сорвалось.
Верно слово – здесь. Потому вода земная, она – небо человеческое, в ней – работа великого Возвращения, водоворот.
Опрокинь на себя, и поймёшь: это и есть лето – утренняя колодезная вода на свету и лик в ней пресветлый.
