… красота есть не только страшная,
но и таинственная вещь.
Ф. Достоевский
Человек, конечно, хищник из хищников, но всё же и больший-меньший их, другой. Поставленный пред выбором хищник, щадя силы, экономя жизнь, предпочитает добычу легчайшую, до него обречонную, чуть не кожу да кости. Человек схватывает, напротив – жирнейший кусок, зарится на красоту плоти, на гармонию мышц с налётом жирка; даже в остове – грубом, безличном остове ему грезится сахарный хрящик со вкусом «красоты». Без меры прожорливый человек мечтает (эстет!) о мiре победившей Красоты – о розлитой по близям и далям слегка подсоленной нежной кожице, о волнистых линиях филейных частей, о пряной, не успевшей запечься кровце... И чтобы непременно «без конца и без края», чтобы «форева», чтобы жрать и насыщаться, но чтобы, насытившись, тут же мчаться встречь позывам «живота своего». Сознав ненасытность как пагубу, изворотливый человек решился изобрести «иерархию»: бóльших хищников усаживают за столом на первые места, меньших – на вторые и третьи и последние. Филейные куски и сладкие хрящики достаются первым, жилы и требуха – крайним, но целое, как принцип, пребывает. Пребывает и прибывает, как прибыль рода человеческого, как список прегрешений и грехов. Место за таким столом и возникающее из места «право» требуют отваги, дерзновения и жестокости в отстаивании себя от успевших рассесться и вновь подходящих. Требуют различения и света – света густо чадящих факелов и щедрых на радужки люстр, дарящих возможность поразглядывать, наслаждаясь, полотно кого-нибудь из «мясистых» голландцев, натюрморт, по ошибке аукционных крыс названный «Распятием».но и таинственная вещь.
Ф. Достоевский
Но Свет враждебен Лабиринту и его Темноте. Свет отрицает единственность пирующего Минотавра, дробит его, делит, раздаёт, пускает по рукам – обесцененной наградой, вроде блескучей пустышки титула. Как, каким чутьём Минотавр избирал жертву себе? Семь человек прекраснейших юношей и девушек ежегодно отправляли афиняне на Крит. Семь человек как семь блюд на семь дней: трусы-«неделька», сухой паёк с растяжкой на год. Вот они бредут во мраке, исполненные страха и ужаса, с каждым сделанным шагом всё больше ослабевая, с каждым часом пожравшей их ночи теряя в красоте и «живом весе», в каждое мгновение трепеща неминуемости мучения и конца, отравляя сладкую свою кровь, испорчивая вкус белка... Как Минотавр избирает жертву, в какой очерёдности – как хищник или как человек, как чистильщик «природы» или как ценитель прекрасного? Чего в нём – в чудовище, родившемся от царицы-скотоложницы Пасифаи и Быка (не того ли, что Европу похитил?), больше – зверобога или зверочеловека?
И вот что ещё: по мне, желание (если оно желание, а не слепок с рекламного манка) всегда противно навязываемому, обусловленному – кем-то или чем-то, не суть. Если желание хоть сколько-нибудь абсурдно, оно уже не подделка; если оно абсурдно до закрайнего, будьте уверены: в вашем распоряжении работа мастера, оригинал, не ученическая копия. Тотальная абсурдность мiра снимается только одним – тотальностью другого абсурда. Мiр желает вас – желайте ему навстречу. Но хорошо помнить: настоящее желание всегда плотоядно – это единственное из условий. Это условие, действительное равно для апостола Павла, находившего человеческим законом желая добра совершать злое,1 и для Мефистофеля... как это у старика Гёте?
Я часть той силы, что,
Всегда желая зла, всегда творит добро.2
1 Итак, я нахожу закон, что, когда хочу делать доброе, прилежит мне злое (Рим. 7, 21). Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю (Рим. 7, 19).
2 Ein Teil von jener Kraft, / Die stets das Böse will und stets das Gute schafft.
