Крокодила я звала,

Грешным телом отдалась.

Ф.М. Достоевский

Не новость, и однако: есть слова и строчки, решающие судьбу человеческую, часто – трагически решающие. В русской истории последних двух-трёх столетий таких слов и строчек случилось с избытком.

Не будет ошибкой и преувеличением поставить если не в первый ряд, то, верно, близко, известную строку поэта Мандельштама:

Мы живём, под собою не чуя страны...

Ею открывается стихотворение, написанное в 1933 году и ставшее,  возможно, формальным поводом к аресту и без того опального автора, обрекло Мандельштама гибели в лагерях обличаемого им режима.

За известностью стихотворения и доступностью текста не стану приводить его целиком, ограничусь первой строкой, потому именно в ней заключон интерес настоящего (вопросительного) рассуждения.

Для начала дам (контекстные) константы:

1) поэты обычно «якают», и куда чаще, чем пишущие прозой; к примеру, в текстах,  претендующих на научность, принято (довольно забавная манера), напротив, «мыкать»: «мы полагаем», «нам известно» и т. п.; местоимение «мы» в стихотворении часто предполагает, что поэтическое высказывание имеет декларативный характер, что поэт берёт на себя смелость выступить от лица некоего общества, возможно – от лица социальной группы и/или народа;

2) страна – территория, имеющая собственное государственное управление или управляемая другим государством; // население такой территории (цит. по Новому словарю русского языка Т.Ф. Ефремовой).

Предварительно итожу: стихотворение Мандельштама имеет характер политического заявления; Мандельштам выступает от лица некой группы, которая не есть народ, она выделена из народа (тем, что народа «не чует») сужу так потому, что народ – это «население, объединённое принадлежностью к одному государству; жители страны» (словарь Т.Ф. Ефремовой).

Можно, конечно, попытаться принять «страну» (в переносном смысле) как «почву», т. е. «опору», которой ищет и не находит выраженное в «мы» «целое народа» (предположим); однако нельзя не признать, что отчуждение такого масштаба, будучи отнесено к фактам истории, мгновенно обнаруживает фальшь поэтического высказывания; также и само понятие «опора» («почва») содержательно выхолащивается: если «мы» есть «народ», то он, народ, ищет вчерашнего дня и морковкина заговенья, именно – опоры себе в себе, как в народе, а если не в народе, так уж верно в государстве, которое «не-народ» и не «мы» (нечто вполне, кажется, от «экзистенциализма»).

С последним из предположений (поиском опоры в государстве) совершенно ничего не выходит доброго и путного, потому именно-то государство, власти в стихотворении Мандельштама обличаются – отделённо от «страны» как «почвы» и «опоры».

***

Итак, Мандельштам, будто от лица представляемой им группы, заявляет – кому? – власти и государству: по вашей злой воле, господа товарищи,

Мы живём, под собою не чуя страны...

Цеховой протест, как версию содержания этих «мы» (т. е. «мы – цари-поэты»), отпадает, хотя бы потому, что Мандельштам о поэзии и поэтах ни полсловечка не говорит, а в двух следующих строчках сваливается в «гражданский быт», с присущими быту «полуразговорцами» (кухонными, по позднейшей традиции, ставшей преимущественно в среде интеллигентов, «советских служащих»).  Да и вообще: разве здесь, в этом стихотворении, а вместе с ним «над» страной, контекстны поэты как витающие в небесех витебские Шагаловы трепыхлюдики? Разве место этих поэтов «над»? Разве они сами, эти поэты, не есть «под» – «почва» и «опора» народа, народной культуры («здесь и сейчас»), в конце концов – государства?

Не мог Мандельштам не сознавать «места и роли» поэта: довольно умён был для такого пошиба глупостей.

Отметаю и предположение о недостаточности мастерства в Мандельштаме. Подумать только, - это  у огранщика по-осиному точного словесного удара, почти гения, заподозрить нехватку ремесла? Да полно.

Тот факт, что роковое стихотворение суть чистая «политика», заставляет и в «мы» признать некую политическую силу, выступившую к борьбе за место «над» страною, - место, узурпированное другими и негодными, живущими «чуя под собою» территорию-государство, население-народ, почву-опору.

Зная, сколь плотно пробит корпус текстов Мандельштама материей «Петербурга-Петрограда-Ленинграда», помня его «Петербургские строфы» (посвящонные Н.Гумилёву, 1913 года), с возникающим в этих «Строфах», на коде, «чудаком Евгением» из Пушкинского «Медного всадника», догадываешься:

… Какая сила в нём сокрыта!

А в сем коне какой огонь!

Куда ты скачешь, гордый конь,

И где опустишь ты копыта?

О мощный властелин судьбы!

Не так ли ты над самой бездной,

На высоте, уздой железной

Россию поднял на дыбы?

***

В паре персонажей Фальконетова «Медного всадника» первый – «мощный властелин судьбы», занимает место не только «над самой бездной», он – над конём (а конь, естественно, под ним); конь и есть «поднятая на дыбы Россия», страна как территория-государство, население-народ, почва-опора.

Любопытно, что герой Пушкина, служащий и бедняк Евгений, накануне случившейся трагедии, «размечтался, как поэт» – о женитьбе своей, о детях, о внуках, о роде. После гибели несчастной любви его, Параши, место Евгения (как место жительства), отошло тоже бедняку и именно что поэту:

… Его пустынный уголок

Отдал внаймы, как вышел срок,

Хозяин бедному поэту.

Он именно поэт, Пушкинский Евгений. Он восстаёт – как «поэт и гражданин» – на символ Империи, на образ «державца полумiра», создавшего град гибели русского рода: «Добро, строитель чудотворный! / <...> Ужо тебе!..»

Однако и намёка нет у Пушкина на то, что в тщетной грозьбе Евгения («Ужо тебе!») есть хоть тень претензии на занятие бунтовщиком-безумцем Петрова места над конём, который есть «поднятая на дыбы Россия», страна как территория-государство, население-народ, почва-опора. Претензия совершенно особенная прозвучит у Пушкина позднее, в 1836 году, в знаменитейшем «Памятнике»: «Вознёсся выше он главою непокорной / Александрийского столпа». Пушкин поставляет себя (посмертно, это архиважно) выше власти, как «государства и территории», однако не притязает на прижизненное занятие места этой власти – над конём, над Россией, над народом: «...буду <...> любезен я народу», говорит, в мечте своей, вечно юный (и, в силу вечно-юности, дерзкий) мудрец Пушкин.

***

«Братья-Карамазовский», Достоевского, Чорт, пересказывая безумцу-бунтовщику (поэту!) Ивану его давнее творение – поэму «Геологический переворот», возглашает, ёрничая и ярясь: «Где станет бог – там уже место божие! Где стану я, там сейчас же будет первое место... “всё дозволено”, и шабаш!» [Выделил. - Л.] (84; 15).

Это место – место Человекобога-Антихриста, именно над всем мiром, над всеми в мiре сем народами и конями, государствами и территориями, почвами и безднами, столпами и их, столпов, опорами. По событиям 1917-го, это место получило именование: «Мировая революция». Место это оказалось, при жизни поэта Мандельштама, занято «кремлёвским горцем» и «сбродом тонкошеих вождей». Пушкинские «гордый внук славян, и финн, и ныне дикой тунгус, и друг степей калмык», в большинстве своею волею оказались под новыми и новейшими «державцами полумiра», ощутили на себе не только «железную узду», но и «железные посохи» с их немилосердными ударами. Развернись в полную силу несбывшееся – «Мировая революция», красные «державцы», укрывшись в подземных своих бункерах, при последнем издыхании, могли бы прочесть строчку из поэта Мандельштама, обернув её на любимых (и трагигероических) себя:

Мы живём, под собою не чуя страны...

Потому – ничего бы уже на свете белом, при такого масштаба катастрофе, не осталось: ни «живём», ни «чуем», ни стран, ни народов, ни опор. И не то что коней не осталось бы, а и великих конеостановительниц – русских баб, вполне тоже привычных, по человечьей физиологии (и не только), к положению «под».

Хотя вряд ли такую, подлежаще подловатую, метафору держал на уме поэт Мандельштам, сочиняя роковое для себя стихотворение.

***

По красивой, без спору, формуле поэта Евтушенко, - «поэт в России больше чем поэт». Замечу, что в силу этой же «данности», в России и читатель «больше», соразмерно поэту (и вообще литератору-художнику). Но и (продлевая перспективу анфилады) «Россия пишущая-читающая» мнит себя большим целого России. В этой парадигме целое России «подлежит» её, России, культурному порождению (на глазах: «болотное» разделение на «креативный класс» и «быдло»). Эта, первая Россия, «имеет» и всегда желает «иметь» Россию вторую, «подлую». В этой парадигме без разницы – кто именно занял «первое место»: post-гэбьёвое архиворьё или вороватая «креативщина»; кто из них «мы», кто «анти-мы» (см.: Замятин). Без разницы же и кому из претендентов на «свято место» – сердцем и душой – отказать. Потому – чуют сердце и душа: чужие – «над» нами. Чужие – в схватке не на жизнь и не на смерть – на большее: на закрайнее отрицание русского рода (и больше, и ширше, хотя, против «мировой революции», «с другого конца»).

Возвращаясь к мысли зачина, возводя констатацию факта в образную всеохватность, подведу на том, что есть слова и строчки, решающие судьбы человеческие, часто – трагически решающие. В русской истории последних двух-трёх столетий таких слов и строчек случилось с избытком. И вот что: они, эти страшные слова и строчки, ещё не окончились, ещё не все отзвучали, их ещё, в «пороховницах», бездны и бездны, они звучат теперь и будут звучать в будущем – близком и отдалённом. Их говорят и наверное будут ещё говорить и те, кто читает теперь этот текст. «Чем слово ваше отзовётся», задумывались ли вы, дамоспода не мои? Слово как обычное, маленькое, коротенькое, односложное словцо и словечко, возможно даже – предлог и местоимение.

Подмены совершаются в непостижимо, до огромности, большом, но проявляются на мизерно малом. Оплачиваются ли эти, ошибочно совершонные qui pro quo, в смысле – искупаются ли? Как знать наверняка? Но думается (мне), что сплошь и рядом ошибки «наших словородий» (как благородий) неоплатны: жернов на шею, и в пучину.

Там, в пучине, в бездне – место-имение всех, удачливых и нет, кандидатов в первые на свете местоблюстители.

Так-то вот, хорошие не мои.

Подпись: Подёнщик Подпола.